18.06.84

     Ну, вот. Даже рука отвыкла писать за то короткое время, что лежу в госпитале. Только что проводил Аньку, точнее попрощался с ней до завтрашнего дня. Так жалею, что она приехала в такой неудачный момент. Погулять по городу, как я мечтал, нам, видимо, не удастся. Это Анька попросила, чтобы я тебе черкнул пару строк. А поскольку натура я цельная, то не могу размениваться на какие-то там “черкания”, а, пользуясь предоставленным мне в избытке временем, набросаю ка  я полномасштабное полотно.

     Так вот, начну, пожалуй, всё сначала. С того, как долго болела эта треклятая мозоль на мизинце и с того, что в санчасти нашей наплевательское отношение к нашему самому дешёвому в мире “пушечному мясу”. Там от моей мозоли отмахивались и посылали куда подальше. Не удивительно, что в один “прекрасный” день нога моя, и без того измученная сапогом, отказалась служить и мне и Родине, распухла, а температура моя поднялась до 40 градусов. Но об этом стало известно только в санчасти, а пока меня трясло неимоверно, нижняя челюсть, если её не придерживать рукой, прыгала, будто пыталась что-то сказать. Вот в таком непотребном виде доковылял я до дежурной машины, свалился в кузов, и повезла она меня, болезного, в санчасть. Было это в прошлую среду. Приехав в санчасть, я ещё около получаса не видел кровати, о которой мечтал, ибо премудрые лекари долго осматривали меня и, как Кузмэнко, “дывились”, как это они смогли пропустить такое заболевание. Они забыли, что день назад, во вторник, я пришёл к врачу и попросил помочь. И этот, проживший в медицине жизнь, но так ничего не понявший седовласый идиот, отослал меня к медсестре, чтобы опухоль помазать ЗЕЛЕНКОЙ ! Конечно, я плюнул на его “рецепт”, так как понимал, что такое минимум надо вскрывать. Но, кому я мог что-то доказать, молоденький, безусый, бесправный солдат. Кому, какое дело, что перед ними совершеннолетний гражданин своей страны, имеющий конституционное право на оказание медицинской помощи. Но окончательно убедиться в их вселенской тупости мне пришлось тогда, когда, не найдя у меня ни кашля, ни насморка, ни красного горла, они заявили, что не понимают, откуда такая температура, но уверены, что не от ноги. От ноги такой температуры быть не может. Ну не уроды?

     - А отчего? – спросил я.

     - Неизвестно, - был ответ.

     Тогда я плюнул на всё и улёгся в постель. Не успел я пропотеть от аспирина, которым меня в избытке напичкали, как, ни слова не говоря, подняли и так же, молчаливо приведя меня в перевязочную, оставили на произвол какой-то внушительного вида врачевательнице. Та, не долго думая,  без предисловий набросилась на мою мозоль и, под аккомпанемент моих воплей, ножницами отрезала её верхнюю часть. После этого был ещё один медосмотр, более, видимо, по их мнению, квалифицированный, но от того потрясения я всё дальнейшее воспринимал безучастно, и даже не помню, как снова оказался в постели. Необходимо добавить, что, несмотря на все жаропонижающие, температура моя изменяться не желала, и весь день до самой ночи я провёл в лихорадке. Увидев, что мне ничего не помогает, дежурная медсестра ужасно перепугалась, но не за меня, а за себя, потому, что под покровом ночи, когда и вершатся все гнусные дела, вызвала машину и отправила “опасного” пациента под ответственность госпитальных врачей. Я, ни слова не говоря, оделся, взял  “своего Пушкина”, и в сопровождении Глеба, -  есть у нас такой солдат с фельдшерско-акушерским образованием, -  отправился в госпиталь. О Глебе. Использует он в нашей части, естественно, только первую часть своего образования, но, как и все, кто работает на совесть, устаёт сильно. Конечно, ночами не спит, возит товарищей с трясущимися челюстями в госпиталь, например. Очень душевный и мягкий человек. Дай Бог, чтобы таким он и остался и не зачерствел среди этих коновалов – армейских лекарей.

     В госпитале мне очень понравилось. Отношение, прежде всего. Все, начиная от главврача-подполковника, заканчивая простыми уборщицами, с большой теплотой и лаской относятся ко мне. Одно только меня тревожит. Пока я тут разлёживаюсь, могут вполне меня с почтальонов сместить и, вполне свободно, другого на это место взгромоздить. А это будет уже ни к чему. Когда я – почтальон, я уверен, что всякое письмо, которое приходит на почту, попадёт прямо в руки адресату, как бы я к нему не относился. Плохо будет, если меня лишат этой уверенности, а заодно и того ничтожно малого, но необходимого времени для написания ответов, что выпадало мне ежевечернее. Как бы там ни было, я решил не переживать, так как изменить всё равно ничего не в силах. Вот, выпишусь, тогда и попереживаю. А покамест продолжаю учить “Евгения Онегина”, и дело здесь движется не в пример быстрее, чем в части. За 4 дня выучил целую четвёртую главу, начинаю сейчас пятую. Тем более, Аня уехала, можно не распыляться. Первое время её приезда даже с температурой переживал, что не придётся погулять с ней в увольнении. Думал выздороветь до субботы, но врач развеял в прах мои чаяния обняться вновь с моим  “родным” Джабраиловым, отодвинув нашу трогательную встречу до следующей субботы. Решили меня тут проверить на прочность знания “Онегина” два паренька из Коми АССР. Поскольку в этот госпиталь привозят не только нас, “летунов” – ВВС-ников, а и  “робятов из стройбатов”,  последние, в силу своей умственной слабости пытаются компенсировать свою отсталость физически и дерутся “промежду собой”. Это предисловие, присказка. И вот, представьте себе такую картину. Целый день я “балдею” один в палате, учу стихи, как к ночи заваливаются ко мне два этих “коми” и ложатся спать. Медсестра, хоть мне было всё равно, начинает пояснять, что они-де у себя в палате подрались, и теперь будут жить здесь. Конечно, известие о таком соседстве не могло порадовать любителя-пушкиниста, но,- что сделать, - я сделал благожелательное лицо и принял удар, не дрогнув. Против ожидания, драчливые в той палате, “коми” показали себя тихими и безобидными существами. По большей части они молчали, или переговаривались на своём наречии. Поначалу их пустые, скучающие, как у бездомных псов глаза раздражали меня, и это был великий праздник, когда они отлучались покурить. Но вскоре я перестал обращать внимание на это воплощение вселенской тоски и невыразимой скуки и продолжил изучение стихов. Просто, сел на подоконник первого этажа, ногами наружу и спиной к “комякам” и вижу теперь только  лес, полный   “Сказок и Чудес”. Только из-за этого перелесочка раздаётся шум и гул какой-то землеройной машины. Валяясь в прошлую субботу в кровати, я время от времени отрывался от книги в раздумье, приехала Аня или нет. Такие же мысли одолевали меня полдня в воскресенье, вплоть до того, что даже поделился с “комями” своей тоской. Правда, не понял, посочувствовали они мне или порадовались моей кручине. И, как всегда, когда угасла надежда, распахнулась дверь, и….

     Надо сказать, я всеми фибрами души реагировал на каждое открывание двери, ведь любое из них могло принести радостное известие. И как я досадовал на “комей”, которые бередили мне душу, то есть, ходили туда сюда безо всякой нужды…

     …..и говорят, что приехала-таки сеструха моя, незабвенная. Я, понятно, бросился на весть, и ещё в коридоре услышал страшный рёв. Безусловно, так реветь могла только Анька, и вот по какой причине. Мало того, что в части ей сказали, что я в госпитале, в госпитале её направили в инфекционное отделение, а оттуда выходит, как есть зек, слабо напоминающий её шевелюрного братца. То есть, потрясения шли по нарастающей, и мой внешний вид в итоге сыграл роль последней капли терпения и первой – слёз. Ведь я ещё, дурак, постригся, и не просто, а до синевы. Можно представить тот ужас, которым увенчались мытарства сестры в поисках брата. Что ж, поел растаявший шоколад под немолчный гул описания Анею своих похождений. Большое спасибо за бананы. Оченна скусные. Угостил и “комей”,

но только результат оказался неожиданным. Бананы им не понравились. “Коми” сказали, что бананы напоминают мыло, хотя я больше, чем уверен, что мыло они не едят, даже несмотря на такую низкую ступень своего развития. Ну, что ж, не их вина. Потом мы с подругой стали думать и гадать, как бы нам с ней погулять. И в моей “гениальной черепе” созрел “гениальный” план, лишний раз доказывающий, что отнюдь не формой и не густотой растительности красива голова такого человека. Я предложил Ане достать мне какую-нибудь одежонку и обувку, что она и сделала. Зная, что после отбоя мной интересоваться никто не будет, преспокойно вылез в окно, сиганул через забор и растаял в свободе. Приехал по означенному адресу к очень милым и отзывчивым людям со странной фамилией Водолазские, которые не только приютили Аньку, но и дали возможность помыться и накормили её непутёвого брата. Моим рассказам не было бы конца, но Анька сморилась, а я посидел ещё с хозяйкой Наташей часик, и тоже направился спать в свой госпиталь. Весь следующий день до пяти часов вечера я валялся в постели, размышляя, как бы эти ночные бдения упразднить, а ходить в самоволку днём. Об официальном разрешении было бы смешно и думать, но тут мне пришла в голову ещё одна “гениальная” мысль. Днём-то мною тоже никто не интересуется. Таблеток уже не пью, на перевязку не хожу. Вот тут-то неожиданно и пригодились “коми”. Они совершенно спокойно восприняли известие о том, что оставшиеся два дня им нужно будет говорить, если кто мной поинтересуется, что я куда-то вышел. Рискованно, но два дня, понедельник и вторник, я ходил в самоволку без затруднений и неприятностей. Словом, наслаждался жизнью. Доблестным  “комям” за труды, конечно, перепало. Аня покупала им еду, которую они умудрялись есть даже ночью. Вчера я спросил их, осталось ли что-нибудь от их яблочно-вишнево-пирожково-огурцово-помирового угощения. С виноватым видом они признались, что практически ничего, кроме трёх помидоров, спрятанных под матрац. Они попытались мне их предложить, но я сослался на чрезмерную сытость свою и на то, что спросил так, ради интереса. Посоветовал им съесть эти помидоры с завтраком. И сегодня, поинтересовавшись, почему они не захватили с собой помидоры на завтрак, я без удивления услышал, что они их уже сожрали под покровом ночи. Как звери, ей богу.

22.06.84

     С возвращением из госпиталя потекла служба моя по чёрной полосочке. Началось всё с того, что чисткой сапог я предпочитал заниматься, находясь уже непосредственно в строю. Невзирая на неоднократные предупреждения друзей и товарищей по службе, с чисто хохляцким упрямством продолжал их драить, надёжно, как мне казалось, спрятавшись за спины моих товарищей от “всевидящего ока” нашего прапорщика-старшины Ступникова. Только это “око” оказалось действительно всевидящим. Я услышал свою фамилию, произнесённую в явно неблагожелательном тоне, и автоматически-обречённо, но с наигранно-бодрой физиономией выслушал вместе со всем строем, стоя перед этим строем, как мне вкатили три наряда вне очереди. Поначалу я думал, что наказание заключается в том, чтобы бегать ночью с “Машкой”. Чтобы стало понятно, о чём речь, поясню, что такое “Машка”. “Машка” – это такой зверь, который вытягивает из провинившихся глубоко запрятанную сознательность. И почему-то все начальники уверены, что сознательность легче всего приходит, вернее, выходит наружу именно ночью. Наверно, это остаточное явление детской веры в чудеса, для которых таинственная темнота – самое подходящее поле деятельности. Итак, состоит этот аппарат из металлического куба весом килограмм 80. Служит он для натирания полов вручную. А, вообще-то, и вножную, и вспинную, во всякую.

При пользовании этим “аппаратом” участвуют все мышцы тела, за исключением головы. Поэтому за ненадобностью в такой сложной  работе она на это время отключается. От этого куба отходит труба, изогнутая на конце. За эту загогулину и хватается наказуемый. Это “коренник”. Есть ещё и “пристяжные”. “Пристяжные”, одна или две, пристёгиваются в том случае, когда виновных более одного. Кому из них легче, сказать не берусь, но в итоге они становятся похожими друг на друга, а заодно и на изогнутую трубу от “Машки”. Забыл сказать. Для “пристяжной” предназначена специальная петля, тоже притороченная к кубу, за которую та и тянет, облегчая потуги “коренника”. Теперь сама “Машка”. Ясно, что это куб, из чего сделан – тоже. Понятно, что металлом пол не натрёшь, скорее прокорябаешь до первого этажа. А кому охота, чтобы наши “машкисты” провалились со своим агрегатом в соседнюю роту? Поэтому “Машка” одета, “всегда по моде и к лицу”, в телогрейку. Телогрейка предусмотрительно застёгивается на все пуговицы, дабы от скачки не слететь, а два рукава сшиваются у неё на груди. Получается некое подобие “Машки” в смирительной рубашке. И вот, наконец, торжественный момент наказания! Вся рота давно видит гражданские сны, а посреди казармы стоят две одинокие фигуры обреченных, тоскливо переминающихся с ноги на ногу в ожидании старта. Наконец, звучит команда: “ Ну, какого хрена стоите?!”  Чудо-двойка срывается с места и вихрем проносится по казарме. Не хочу соревноваться с гоголевской “Тройкой”, но уверяю вас, наша двойка ничуть не хуже. Обратно “рысаки” плетутся зигзагами, о чём-то мрачно между собой беседуя. Затем они скрываются в холле, и некоторое время о них ни слуху, ни духу. Но вот издалека снова доносится знакомый гулкий галоп. Опрометью проносятся мальчики, а за ними, как боярыня Морозова, храня олимпийское спокойствие, летит “Машка”, спиной натирая пол. Так они скрываются в противоположном холле казармы. Оттуда слышатся тяжкие вздохи, и опять появляется скорбный кортеж. И так они, бедные, вытягивают шеи, будто манят их чем-то безумно вкусным, и они мучительно и бесплодно пытаются дотянуться до этого ртом. Поистине: туда летит свадьба, а оттуда похоронная процессия ползёт. А если вкалывает один “коренник”, то сеанс наказания полностью превращается в похороны. Оно и понятно – иногда “Машка” больше виновного. К “Машке” у нас относятся с уважением и почтением. По мере истирания её старой одёжки, меняют на новую, тёплую. Кошка Машка, которой живётся несколько хуже, нежели её железной тёзке, ужасно её не любит и не упускает случая поковырять её когтями, а то и сходить на неё в туалет. Но “Машка”, действительно, само спокойствие. Она ждёт своего часа. А уж тогда она – королева, и за ней никому не угнаться.

     Так вот, я думал, что меня постигнет именно такое наказание. Но всё было куда прозаичнее. Вручают мне штык-нож и назначают дневальным по роте. Так что, у меня сегодня своеобразное посвящение в “лыцари тумбочки и штык-ножа”. Первые сутки за полтора месяца службы, когда я дневалю. Но в дальнейшем, видимо, удовольствия этого у меня будет через край, так как старшина Ступников за моё, якобы, плохое поведение на тумбочке, а на самом деле, из-за неприязни, всучил (мамино выражение) ещё три наряда. Итого, шесть суток через сутки не спать. В общем-то, он меня хочет заставить делать то, что я и сам добровольно делал в Москве. Моя “совиная” натура удовлетворена. Ночью в голове моей происходит просветление, параллельно сгущающейся темноте за окнами. Только что по радио куранты пробили полночь. А я уже свободен. Свободен потому, что уж очень за прошедший день много провинившихся нарушителей, и они делают сейчас всю нашу работу. Так что, я могу спокойно сидеть в “Ленинской комнате” и писать письмо.

     Каждый день мы теперь ходим с оркестром. То есть, с музвзводом, из которого Серого так успешно выперли. И по дороге, - мы идём через город, - всё время, то есть каждое утро, нам встречается старушка, которая стоит в странной позе. Правая рука поднята вверх, в ней платок, которым она помахивает нам. На глазах слёзы. И как-то я взглянул на неё, и вдруг отчётливо, под звуки “Прощания славянки”, исполняемого нашим оркестром, представил себе, как вот так же, когда-то уходили на фронт такие же ребята. И сколько было ожидающих? Осталась только эта старушка, да, как видно, не дождалась. И когда я себе представил, что мы идём не “хавать”, а воевать, стало мне одновременно и тоскливо, и гордо оттого, что как бы между собой мы с ребятами не относились друг к другу, (а “хавать” это кушать), случись что, и все мы встанем на защиту, как тогда.

24.06.84

     Заканчиваются мои наряды. Останется скоро один – ХБ. Так называется хлопчатобумажные мои гимнастерка и галифе. Но, надо сказать, я не сильно этим опечален. Прибавляет духу и то, что я опять могу работать в токарне. Вчера я выточил (конечно, не без видов на будущее) четыре болта для нашего прапорщика Ступникова, и в воскресенье дневалить почему-то не буду, хотя должен бы. Почему бы это?

     К нашим москвичам иногда приезжают родители. А нам после этого, как брызги шампанского, достаются конфеты, печенинки (мамино выражение) и проч., проч., проч., привозимые родителями лакомства. Когда у кого-нибудь из вас промелькнет желание ко мне приехать, прошу учесть, что кроме меня здесь бродят голодные, как волки, мои друзья. Аня, правда, это прочувствовала. Так что, захватите что-нибудь и для них.

     Так ты, Аня, спрашиваешь, как настроить фотоаппарат? Да, очень просто. Подходишь к Таньке Поповой, и она всё тебе сама сделает, даже денег не попросит. Она же постоянно фотографирует на слайдовую плёнку, денег-то навалом. Поэтому она всегда такая толстая и весёлая. А чего, спрашивается, ей грустить с такой з…арплатой.

     Пришлите мне, пожалуйста, часы. Я тут без них, как проклятый. Сидишь, бывает, где-нибудь в уединении, а надо идти за почтой или на ужин. И частенько не рассчитываешь и опаздываешь. Единственное, наверно, что в армии точно, так это время. Не дай Бог, чуть позже! Всё, накажут. Поэтому и приходится всё время без часов рисковать башкой своей лысой. Нет, правда, уже обросшей. Как её называет Мишка, «квадратура треугольного круга». Обидно, да? Но обижаться ни к чему, так как стоит посмотреть на Мишкину голову, как сразу вся обида исчезает. Это наспех отломанный кусок асфальта на цыплячьей шее, покрытый редкой белесой щетинкой, которую он гордо именует «Волосы». А про то, что здесь всё точно, не даст соврать один факт. И про то, как здесь борются за точность…

     Прошу прощения, но это потом. Сейчас прибежал Миха и потряс сообщением, что приехали наши из командировки. Это и хорошо и плохо. Плохо то, что замок Джабраилов снова в строю, и снова для нас с Михой начинается  “тупорыльщина”. Постараемся стойко, с присущим нам чувством гадливого юмора по отношению к замку, её перенести.

     Так вот. Продолжаю о точности. Мы с Михой спим рядом, как я уже писал, на верхнем ярусе. Как-то ночью чувствую, что меня будят. Открываю один глаз и вижу перед собой пьяную рожу. В этой роже я, открыв второй глаз, узнал одного из наших замкомвзводов, попросту говоря, не нашего замка Ларина. В руках у него был ремень. И пока я спросонья мучительно соображал, к чему бы это, последовал безобидный вопрос.

     - Сынок, сколько дней до приказа?

     “Приказ”, это приказ министра обороны об очередном призыве и увольнении в запас. Естественно, пьяного замка интересует только вторая часть содержания. Следующий, как я теперь уже знаю, будет 27 сентября. Вполне естественно, что те, как они называются, “деды”, которым осталось месяца четыре до приказа, ждут его, не дождутся. Мишку, как живописно одаренного природой, заставляют уже разрисовывать  д е м б е л ь с к и е альбомчики с фотографиями. Мишка у нас художник-срисовывальщик, а заодно и писец. Так вот Ларин,          а с ним и наш  комсомольский вожак Сигидин, который в тот момент больше напоминал беспартийную свинью, задавали, как я уже сказал, вполне безобидный вопрос. В случае неправильного ответа, неважно в плюс или в минус, ремнями отбивалась разница. Мне посчастливилось. Будучи приверженцем всего круглого и законченного, я сказал.

     – Сто! - и получил по заднице всего один раз, но и этого показалось много. Оставалось, оказывается, 99 дней. Мишка спросонья было вскочил, но тут же охотно лёг, так как получил ремнем по спине, а, улегшись, вопросительно уставился в осоловевшие глаза Сигидина. То ли он во сне слышал мой ответ, но сказал тоже сто дней и, получив свою разницу, мы могли бы уснуть, но мешала какая-то идиотская однообразная музыка, и то тут, то там вспыхивающие удары по задницам. От нечего делать, я придумал: «Подставляешь задницу, получаешь разницу». У некоторых разница была несоизмерима с возможностями их задницы, тогда они пытались уклониться от “дедовской справедливости”.

     - У меня голова болит! Но, пьяных  не проведешь. Звучал суровый и хлёсткий ответ:

     - А мы тебе голову и не трогаем! Затем такой же удар.

      В одном месте они задержались. Не слышно было ни вопроса, ни ответа, лишь изумлённый возглас Сигидина:

     - Юра, он не знает!