02.11.85 Неужели вы до сих пор не осознали, что я уже давно не на огородах, а в части, и что жаждущие возобновить переписку Саша и Дима, могут начинать. Со своей стороны я начинать не стану, так как им легче написать по одному письму каждому, чем мне два. Собирается на "дембель”, а правильно, на увольнение в запас последний перед нами старший призыв, и следующий приказ уже наш. Но между ним и нами стоит долгая суровая зима. Зимой всем тяжело, и зверям, и людям в армии. Лишь дома зима в радость. Конечно, зима пройдёт, и, я надеюсь, не так, как прошлая, когда я ноги-руки себе поотморозил. В этом году должность, пусть при том же звании, не позволит мне торчать на морозе сутками. Теперь я водогрейщик, а, следовательно, жизнь моя проходит в тепле. С сегодняшнего дня, пожалуй, для меня начинается отопительный сезон, а вместе с ним и бесшабашная ночная жизнь со сном днём, - официально до обеда, а фактически, пока не высплюсь. Токарь, как теперь уже окончательно можно видеть, из меня не получился. Нет, не потому, что я такой бесталанный в этой области, просто, начальство, напуганное моей деятельностью в остальных ипостасях, напрочь разуверилась в моих способностях сотворить вообще что-нибудь путное, и предпочитает с некоторых пор использовать меня на "низкооплачиваемой” работе. Впрочем, мне легче, меньше ответственности, а свободного времени больше. Вчера у нас было подведение итогов. Как всегда, начали "за здравие”, а кончили "упокой”. Перечислял-перечислял комбат заслуги, с оговорками от себя, и, в конце-концов, свалился в пучину ругани несусветной. Лично я изо всего этого почерпнул несомненно ценные и несомненно секретные данные о том, что наш батальон "первый среди худших” по дисциплине, организации и обеспечению полётов. А в самом батальоне из трёх рот, самая разболтанная и неуправляемая – авторота. Следовательно, наша рота – худшая во всей дивизии. Печально это сознавать, но это судьба. Всю жизнь я попадаю в коллективы, отличающиеся тем, что хуже них отыскать невозможно. Что в пионерском лагере мой отряд, что в школе, мой класс "В” был наихудшим в течение нескольких лет в нашей параллели, и вот теперь худшая рота в худшем батальоне. Отрадно понимать хотя бы то, что и я не остался в стороне от общего дела и внёс в "худшесть” своего коллектива свою посильную лепту. Как сказал наш комбат. - Единственное, в чём нам помогла авторота, так это в выполнении плана по сдаче металлолома, да и тот раза в три-четыре переборщили. В чём абсолютно прав комбат, хоть это и военная тайна, организация у нас действительно плохая, - дурдом. Странно только, что главный ответственный за этот дурдом упрекает нас в этом, будто он случайно заехал с проверкой. Да, пытаются что-то сделать, но эти поползновения носят такой жалкий и временный характер, что пропадают без следа, мгновенно, будто их и не было. Вот, недавно решили потренировать нас, как молодых в учебке, выполнять команды "Подъём” и "Отбой”. Ну, если в учебке польза таких занятий сомнений не вызывала, только раздражение, то здесь, в боевой части, подобное "новшество” выглядело, как неслыханная наглость со стороны начальства. Тем не менее, нас построили, сбежалась куча начальников, спеша насладиться картиной унижения личного состава, и, глядя на нас, как на подопытных кроликов, начальник штаба сладким садистским голосом попросил у комбата разрешения начинать. Но, дело в том, что на плане учебно-тактических занятий (и назвали-то, как!) не оказалось подписи комбата; забыли в суматохе отдать на подпись. А это вопиющее оскорбление командира части. А коварный комбат, майор Щегольков, - кстати, тоже белорус, как и Примич, только они друг друга ненавидят, - до последнего момента ждал, что нет-нет, да и поднесут ему на подпись. Но, начальник штаба так был ослеплён возможностью на законном основании поиздеваться над солдатами, что забыл о самой законности. А ему никто и не напомнил. В результате, не меру ретивый начальник штаба, вместо разрешения начинать экзекуцию, присел от громового окрика: "Отставить!” После чего, комбат быстрым шагом покинул казарму, оставив начштаба и прочих идиотов лишь гадать о дальнейших своих выводах. Словом, как говорил Герцен, глупость российских законов с лихвой компенсируется бестолковостью их исполнения. А солдатам такой беспорядок на руку. Живёшь, как бы в армии, а будто и не совсем в армии. Ведь в душе мы, солдаты, все гражданские люди, и сны нам снятся гражданские.
04.11.85 Мамашка осаждает меня письмами по всем возможным каналам. Только забрал у тёти Нины письмо, как, придя в роту, увидел дневального с таким выражением лица, будто он хочет мне сообщить какую-то важную новость. Конечно, это было письмо от той же мамашки. Вы знаете, нашёл я таки ту книгу Тургенева, о которой и мечтать забыл, и из-за которой было столько суеты. Да, именно "Дым и новь”. Но, радоваться, в общем-то, нечему, так как состояние её настолько плачевное, и так ярко демонстрирует вандалистские наклонности здешних солдат и сержантов, что сдавать её я повременю, дабы не нанести непоправимыё ущерб здоровью библиотекаря. Лучше завтра я один схожу в библиотеку и на словах попробую подготовить эту женщину к возможности лицезреть такое страшилище. Всё можно объяснить: и то, что замаслена она до невозможности, и порвана, и помята, несмотря на картонный переплёт, но не поддаётся никакому пониманию её "простреленность”. Речь идёт о множественных сквозных отверстиях от пролога до эпилога. Трудно, конечно, понять таких людей. В детстве, помню, как стал лупить игрушечным утюжком по картинке с изображением какого-то страшного сказочного вредителя, пока он не скрылся в клочьях бумаги, но это было хоть объяснимо детским страхом перед нарисованной падлой. Но книгу, вообще без картинок, пусть даже и не самую удачную у Тургенева, ни капли, тем более, не понимая смысла, как мог так изуродовать некий двадцатилетний дебил? Что ж, тот, кто это сотворил, сыт, видимо, лишь "хлебом единым”. И то не досыта. В маслогрейке ремонт уже закончен, но капитан Примич в командировке, так что теперь торопиться мне туда незачем, можно немного и отдохнуть, и уже после праздников приняться за работу. Хотел отдохнуть в санчасти и даже умудрился лечь туда, но на следующее утро две медсестры, которые за мытьё полов получают деньги, потоптались в сторонке в нерешительности, но затем природная наглость их взяла верх, и мне было предложено "помочь” им в их "нелёгком” труде, то есть, как у нас, у русских, принято, выполнить всю работу за них. Знали бы они, как этим неосторожным предложением они огорчают "дедушку русской авиации”. Пришлось мне, не дожидаясь, пока это сделают две этих хабалки, самому пойти к доктору, который всё равно был бы на их стороне, и честно заявить о своём неожиданном и чудесном исцелении от всех хворей, которые так терзали меня накануне. Доктор, осмотрев меня весьма придирчиво, был несказанно удивлён тем, на каком же основании он сам меня вчера положил, и поинтересовался причинами такого моего быстрого выздоровления. Я без обиняков поведал ему, что отныне, пока в санчасти существуют такие санитарки, я совершенно свободен и от их посягательств на мою личность, и от всякой медицинской помощи с его стороны. - Которая тебе, собственно, и не нужна, быку! – как мне показалось, обиженно проводил меня доктор. Ну, бык, не бык, а вешу я сейчас 90кг. Это на 10кг. меньше, чем прошлой зимой. Окончил "Господ Головлёвых”. В каком, бишь, классе это проходят? Читал очень внимательно и вдумчиво и сделал вывод, что Салтыков-Щедрин очень похож с Достоевским. Тоже много описаний душевного состояния героев, настолько много, что по прочтении этой книги моё собственное душевное состояние тоже нуждается в пристальном изучении и описании. И как это детям в школе такое задают читать?
08.11.85 По праздникам в нашем гарнизоне лучше находится где-нибудь в наряде, и лучше всего в наряде по парку. Вот, где действительно свобода. Если же не повезло, и находишься в роте, радости от таких праздников не ощущаешь никакой: то построения, то собрания, то на работы какие-нибудь припашут. Так что лучше в наряде. 6 ноября было собрание, посвящённое 7-8 ноября. Толком ничего не придумали, и, против прошлого года, это собрание оставило очень тягостное и неблагоприятное впечатление. Как-то сухо, будто отрывая что-то от себя, поздравил комбат как личный состав, так и гражданских, тоже пришедших на собрание, мимоходом зачитали приказы о поощрениях и награждениях, скоренько раздали значки и грамоты. И никто, кроме меня, и не догадывался, что это была торопливая прелюдия к основной части собрания, которая уже мной упоминалась под названием "За упокой”. Изящно оттолкнувшись от поздравлений кратким "но”, комбат легко ринулся в привычный разнос, перечисляя недостатки и грозя страшными карами тем, кто решит праздник отметить с бутылкой наперевес. Для наглядности стали одного за другим выводить залётчиков по этой части и строить их перед трибуной лицом к залу для стыда оных, в назидание прочим. При этом с появлением очередного "алкоголика”, шёл подробный сопроводительный текст, перечисляющий его прошлые бесчинства и "подвиги” под влиянием зелёного змия. Можно себе представить, как бы затянулось, но и, несомненно, приобрело бы больше интереса и живости это собрание, если бы подобную процедуру проделали заодно с офицерами и прапорщиками, завершая комбатом. А что? Вскрывать, так вскрывать. Чего таить то, что у всех на глазах. И это на собрании, посвящённом Дню Октябрьской социалистической революции. Ну, разве не дурдом? Мне на этом собрании оставалось только спать, и я делал это так сладко, что под общий хохот и под собственный грохот свалился со стула. После этого меня хотели поставить стоймя до окончания собрания, но я им пояснил, что всю ночь не спал, топил маслогрейку. Зато уж потом, после собрания и обеда, я лёг и не вставал аж до следующего обеда, то есть, вчера. А после этого обеда я вновь завалился спать, памятуя, мудрую солдатскую пословицу: "Только сон приблизит нас к увольнению в запас”. Примечательно, что никому и в голову не пришло меня будить. Но то состояние, подмеченное мною ещё на гражданке, когда я мог сряду проспать двадцать часов, то желание спать, хоть вроде уже и некуда, не оставляло меня и после пробуждения. Так что сон мой растянулся вплоть до сегодняшнего завтрака. Зато теперь я чувствую себя отдохнувшим и готовым на всё. Наши ребята, в своём неутолимом желании курить, с нехваткой сигарет и тем, что магазин наш ограбили и сожгли какие-то злоумышленники, дошли до того, что один из них, попав работать на склад, по запаху нашёл махорку. Его не смутило, что она оказалась 1967 года выпуска, в полинявшей упаковке. Как в былые времена, довоенные и военные, можно теперь видеть в зубах солдат огромные козьи ножки, обязанные своими размерами газетным подшивкам из Ленинской комнаты. Конечно, подшивки за последнее время изрядно "похудели”, а это вызвало нервный срыв у замполита, призванного следить за целостью методических материалов. Правда, особого восторга это древнейшее зелье ни у кого не вызвало. Саня Тратканов признался мне, что его тошнит уже от этой "крупки №2, средней”, и что табак 18-летней выдержки, несомненно, хуже свежей пачки сигарет, а завёрнутая в периодическую печать махорка оставляет во рту мерзкий, кислый привкус, скорее всего, я думаю, от печатного свинца. Можно, конечно, бросить курить, но это очень сложно. После "Господ Головлёвых” принялся за сказки того же Салтыкова-Щедрина. Сказками их я бы смог назвать лишь условно, - сплошная сатира и издёвка. В понедельник дочитаю и пойду менять. Ребята постепенно уходят домой. Провожая кого-нибудь, думаю и думаю о своём дембеле и с трудом смиряюсь с тем, что будет он ещё не скоро.
11.11.85 Вспоминаю, что со мной происходило в это время в прошлом году, и с отвращением отмахиваюсь от этих безрадостных воспоминаний. Нет, нынешние молодые живут гораздо легче, нежели я, с ноября по январь прошлого года. Сказалась лёгкая и, в общем-то, весёлая жизнь в учебке. Здесь условия, не в пример, суровее. Особенно, для молодых. А из моего призыва, как единодушно признают все, никто столько пинков и зуботычин не получил, сколько досталось на мою долю по молодости лет. Молодому вообще везде худо служить. Как, например, в нашей части. Сейчас уже начальство не желает ввязываться со мной ни в какие споры, зная по опыту, что от "этого упрямого осла” ничего не добьёшься кроме геморроя. В итоге, жизнь моя, прежде тяжёлая, местами просто невыносимая, потекла спокойно. И, как не странно, все прежние тревоги, связанные с тем, чем занимается молодой солдат, уступили место заглушаемой ими прежде тоске по дому. Раньше в нашей роте была такая "шутка”; подходит старослужащий к молодому и говорит. - Тоска по дому! В ответ "васёк” должен закатить глаза, поднять, по-собачьи, голову "на луну” и, как Рекс из мультфильма, завыть, якобы в той самой тоске, которая по дому. Мне, правда, никогда не доводилось так "тосковать”. Так же, как не стирал дембелям ХБ, не подшивал подворотничков, не чистил сапоги, из-за чего мне и жилось, наверно, хуже, чем пресмыкающимся. Тогда я обо всём этом, конечно, не писал, я думаю, вы понимаете теперь, почему. Если после одного моего упоминания о санчасти приехал из госпиталя целый подполковник узнавать, жив ли я вообще, то не представляю, кого нужно было бы ожидать, если бы обо всём, изложенном выше вы узнали тогда. А вчера пошёл в первый, после огородов, наряд по кухне. Надо сказать, я сам напросился, поменявшись с одним парнем на дневальство по автопарку. Для Ченуши это была приятная неожиданность. Он-то знает по предыдущему опыту, что если я дежурю с ним, то он может всё это время отдыхать, ни о чём не беспокоясь. Поэтому, лишь только я заикнулся о возможности обмена, он, как будто прозрев, тут же "с чувством глубокого удовлетворения” ухватился за меня. Вернулся я из этого наряда, несмотря на свой преклонный армейский возраст, с грязными сапогами и замурзанным ХБ. Чем такое падение моё объяснить, просто не представляю, как не помню ничего с того момента, как пришёл в роту и получил письмо от мамашки. Дело в том, что в предыдущую ночь я спал всего полтора часа и, естественно, что следующий день с утра до вечера провёл, как в тумане. Так что, пришлось завалиться, прямо в одежде, до самого утра. Теперь о бандероли, полученной мной вчера. Как всегда, видя тётю Нину, я ожидаю, что при моём появлении, лицо её примет заговорщицкий вид, и она, многозначительно показав глазами на окружающих, чтобы все окружающие поняли, что они лишние, тихо скажет. - Саня, зайдёшь ко мне после. Точно не помню, но, по-моему, никогда я ей ещё не отказывал и всё время приходил, даже если дела задерживали. А вчера, раскрыв бандероль, я увидел такие красивые, но для моего образа жизни, такие бесполезные носки, что тут же продал две пары тёте Нине, которая купит мне взамен самосвязанные толстые носки. Так что, ваш подарок не пропал, а трансформировался, сослужив при этом добрую службу не только мне. Сами посудите, не жалко ли таскать такую красоту и мордовать её в сапогах. А самосвязанные, во-первых, теплее, а, во-вторых, немаркие. Теперь буду ждать варежки. Они, наверно, придут сегодня, и их-то уж я продавать не стану; самому нужны. Спасибо вам огромное за посылки. Век буду Бога молить, чтобы ниспослал он благодати на ваши бескорыстные и любящие "бошки”.
12.11.85 Ровно месяц истёк сегодня, как избавился я от корейского ига и вернулся в часть, из которой, в своё время, бежал с ужасом, пустой головой и расслабленным телом. А нынче, "когда я итожу то, что прожил”, прихожу к выводу, что в части гораздо лучше, чем на выселках. Тогда, правда, казалось наоборот, и это происходило от мучительной пустоты и невозможности занять себя чем-нибудь на посту дежурного по роте. Теперь буду бежать от этой должности во все лопатки. Во-первых, дежурный по роте над своим временем не властен, находясь постоянно среди беспрестанно снующих по роте начальников всех рангов и мастей. Во-вторых, его одолевает постоянное желание спать, и больше ничего его не интересует. Что за жизнь?! То ли дело, такая должность, как водомаслогрейщик. Тоже, можно сказать, занятие бессонное, зато абсолютно не подотчётное. Никто не может указать водомаслогрейщику, где он должен находиться, - никому такое просто в голову не придёт. Здесь важен конечный результат, - горячая вода утром, - а за это весь оставшийся день я предоставлен самому себе, т.е. могу спать, сколько захочу. Впрочем, сейчас я не топлю свою "богадельню”, так как дни стоят тёплые, + - вые, ночи с небольшим морозцем, так что пока я работаю на низкоквалифицированной работе, по нарядам. Наскучив бездельем, я решил сам возобновить свою кухонную деятельность, прерванную отъездом на огороды. Работать физически не приходится, если только картошку помочь почистить, да и то в охоту. В основном, как я уже писал, я выполняю обязанности нашего старшины-молдаванина Ченуши, то есть, дежурного по кухне. А в это время Ченуша с удовольствием не выполняет никаких обязанностей, играя сутками в нарды в своей каптерке с Шамановым и прочими бездельниками от армии. Конечно, кто-то скажет, что лучше мне было бы засучить рукава и броситься в кухонный водоворот, показывая пример молодым. Но этого мне нельзя. Армия есть армия. В своё время всё, что сейчас выполняют молодые, да и то с ленцой, а то и вовсе из рук вон плохо, я делал и усерднее, и качественнее, и быстрее. Да, и понять могут не так "дедушку”, решившего разорвать порочный круг неуставных взаимоотношений. Даже молодые, когда я сажусь просто чистить с ними картошку, смотрят на меня с удивлением. Можно себе представить реакцию однополчан. Так что, это изменять не мне. У Салтыкова-Щедрина в сказке "Медведь на воеводстве” есть такие слова: "…а задача каждого нового правителя состоит не в том, чтобы сразу же наводить свой порядок, а в том, чтобы поддерживать исстари заведённый и проверенный временем, пусть и не совсем правильный, но выработавшийся уклад жизни. Это единственный путь к успешному руководству. Только исподволь, невзначай, но с твёрдым знанием того, что и на что ты хочешь поменять, можно удержаться на склизкой стезе начальника”. Поэтому, какие бы указы, приказы, распоряжения не издавались, и кто бы не ставил себе целью одним росчерком пера искоренить то, что выросло в естественных условиях, он неминуемо потерпит крах. Дедовщина, в лучшем смысле этого слова, - то есть, когда "дед” – это знающий, закалённый, умелый солдат, воспитывающий, пусть подчас и пинками, ершистого, но непутёвого молодого, - на руку не только армейскому начальству, но и идёт на пользу дела вообще. Стоит чуть попридержать дедовщину – результат не замедлит сказаться: в казарме грязь, молодые начинают огрызаться на офицеров и прапорщиков, техника выходит из строя быстрее обычного, и всё ведёт к полной невозможности выполнять боевую задачу. На фига тогда такая часть нужна? А пока другого ничего не придумали, пока армейское начальство больно бледной немочью и организационным бессилием, дедовщина просто необходима, хотя бы для того, чтобы у нас оставалось хоть какое-то подобие армейской дисциплины. Так что, действительно, не стоит нарушать сложившийся сам собой порядок, и если ничего достойного взамен предложить не находится, надо следить, чтобы хотя бы это сохранялось. Пусть, хоть пока. Вчера мне не хватило ножа для чистки картошки, и я, взяв рассказы Чехова, стал читать ребятам, чтобы зря не коптить небо. Им очень понравилось, особенно понравилась фраза из "Налима”: "За зебры хватай, за зебры!” Всё-таки, недаром Чехова так любил Высоцкий. Они оба никого впрямую не осуждали, не учили, они просто показывали, иногда утрируя, насколько люди могут быть темны, глупы и пошлы. Смеюсь над героями Чехова и вспоминаю гоголевское "над кем смеётесь?”
14.11.85 Ну, вот и варежки пришли. Хоть джем напоследок и вычеркнули, смог я пожевать, чем осталось, инжир, а пачку чая отдал я Васе-повару. Тёте Нине и так уже много наотдавал. Ещё раз прошу её просьбу выполнить, и на Новый Год прислать шоколадок и печенья. А у меня тут возникла идея подлечить свои покрошенные задние зубы. Болели они и от холодного, и от горячего. Пришёл я к врачу, он рассверлил мне всё на свете, положил мышьяк, затем вынул мышьяк и положил лекарство. Не знаю, что это было за лекарство, но боль началась такая, что я уж и не знал, какой зуб у меня болит. Вчера, когда я, измученный болью, пришёл к нему с надеждой на исцеление, он попросту взял, да и вырвал зуб. К чему, спрашивается, вся эта прелюдия? Мне очень жалко потерянного зуба, и я ношу его с собой в кармане. Нет-нет, достану и взгляну со вздохом. На том месте, где он был, непривычная пустота. Товарищ один, которому вырвали уже семь зубов, и только один в армии, посмотрев на мой зуб, сказал, что его можно было бы залечить. Видно, врач-рвач просто не захотел возиться. Теперь я не могу понять, может это отходит от того зуба, но боль накатывает временами, и болит другой зуб, тот, что рядом с дырой. Особенно, когда на него попадает что-нибудь тёплое, а про горячее я даже и думать боюсь. Но этот я вырывать не дам. Пусть лечит, я потерплю. Помню, дома стоматологи говорили, что зубы у меня в порядке. Это всё поганые армейские каши с камнями в крупе. Особенно, почему-то, на эти "сюрпризы” щедра пшенная каша. Её я теперь совсем не ем, да и не дают нам её последние полгода. Взял в библиотеке Куприна 1 том, точь-в-точь, как у нас. Так что, если потеряю, будет, чем заменить. Теперь о другой пропаже. Как и следовало ожидать, от истерзанного Тургенева библиотекарша отказалась наотрез даже просто по моему описанию её состояния. Зато она согласилась на замену, чтобы мне не платить 20 рублей, на любую другую книгу, но чтобы на обложке непременно была эмблема с Пегасом над земным шаром. Чтобы вы имели представление, о чём я толкую, у нас дома есть книга У.Теккерея "Ярмарка тщеславия”. Вот, на неё посмотрите, и либо её, либо какую другую из этой серии вышлите, пожалуйста. А так двадцать рублей я, конечно, найду и заплачу. Сашка-дядя прислал письмо с успокоениями и утешениями всякими, примерами своей личной воинской доблести и сравнениями своей тяжелейшей трёхгодичной службы с моей огородной, командировочной и прочей бездельнической жизнью в армии. Вот уж не помню, что я тогда ему писал. Согласен, может быть, он служил и тяжелее. Но, домой-то одинаково хотелось, что ему, что мне сейчас хочется, и успокоений мне его не нужно. Со всеми что-то переписку я порастерял, да оно и к лучшему. Очень тяжело отвечать на письма из вежливости или порядочности. Лучше, когда самому хочется написать кому-нибудь.
17.11.85 Только что проснулся. Подъёма, как такового, у нас нет. Это, конечно, смотря, кто дежурит по части. Обыкновенно, каждое утро по команде "Подъём!”, - причём дневальный специально приходит с тумбочки в спальню и орёт во всю глотку, - те, которые прослужили полгода, вскакивают, годовалые – встают. Мой же призыв, а в основном я, спит дальше. Но это уже, конечно, не сон, а полусон в ожидании, когда дневальный вновь заорёт: "Смирно!” И тогда пришедший в роту комбат или замполит может полюбоваться на мгновенно проснувшихся и лихорадочно одевающихся "старичков”. Меня, как правило, в их числе не бывает, так как моя кровать стоит в даль- нем углу спальни, закрытая от просмотра из коридора стеной. Так что, я незаметно сползаю на пол, прокравшись к табуретке, быстро натягиваю штаны, и вот у меня уже вид давно вставшего солдата, недоумевающего, как это другие умудряются так долго спать. Безусловно, начальство хочет, вернее, мечтает покончить с такой "дисциплиной”, но по роду службы своей, да и по собственному нежеланию, оно не хочет торчать с утра до ночи в казарме. В общем-то, всё это проходит незаметно для них. Только в те редкие дни, когда ротный или комбат воочию убедятся, что по подъёму люди продолжают дрыхнуть, начинается форменное зверство, в основном словесное. Прежде, в "золотые времена”, можно было, открыв один глаз после крика дневального, увидеть летящую в тебя табуретку, запущенную озверевшим дежурным по части. В этом случае сон снимает, как рукой, появляется необычайная реакция, и табуретка падает на пустую кровать, где секунду назад ты хотел продлить своё сонное валяние. Но тогда мы были натренированы на подобных "подъёмах”, и если сейчас подобное повторить, не уверен, что смогу увернуться от этого снаряда против сна. Но, неизвестно, по какой причине, таких дежурных с того времени, как я вернулся с огородов, не стало, и не упомню, был ли за всё это время хоть один такой "подъём”. Теперь за несвоевременный подъём ругают только дежурного по роте, а тот, уж, разъярённый шишками, падающими на него, применяет следующее средство, довольно действенное, но небезопасное для его собственной жизни. Если "старички” не поднимают свои отяжелевшие и обнаглевшие головы с подушек, он приказывает дневальному орать "Смирно!”. По этой команде происходит вышеописанное движение, но затем дежурный уличается во лжи. Матерясь и всячески проклиная хитроумного дежурного, "старички” вновь валятся в остывающие кровати, но тут опять гремит "Смирно!”. После нескольких повторений этой процедуры даже самые сонливые теряют охоту ко сну, и всё это общество разделяется на две группы. Одна из принципа намертво ложится в кровати, не реагируя больше ни на какие команды, вторая, утратившая сон напрочь, разругавшись для зарядки с дежурным вусмерть, начинает застилать кровати и приступает к утреннему туалету. Вторых значительно больше. А первые, "герои”, дожидаются, наконец, того момента, когда с них срывается одеяло, и на крике начальственном они взлетают из кровати, как Мюнхгаузен на ядре. А наиболее тупые притворяются до последнего, пока выведенный из себя комбат не перевернет кровать и удар об пол не прекратит эту комедию. Случаются, правда, и такие дни, когда и дежурный – слабак, и начальства нет. Тогда уже мы спим, чуть ли не до завтрака. Но такие дни только расслабляют и ничего хорошего впоследствии не приносят. Вот так, солдаты сами, невзирая на устав и приказы, соображают, что нужно, а что нет. Вот такие пироги, вот такие порядки!