11.05.85

      Жизнь моя армейская продолжается, как всегда, с поворотами, ямами, неожиданностями и прочими вывертами то к лучшему, то к худшему, с которыми, впрочем, гораздо веселее, ибо с детства ненавижу всякий застой и повседневность. Хочу сказать, что вчера, позвонив вам их Капчагая, ужасно был рад услышать через полгода ваши голоса. И совсем уж приятно было пройти по ночному городу, а Капчагай - именно город, в отличие от Уч Арала, посёлка, даже не городского типа. И в который раз уже вспомнилось, как гулял по Москве. Потом  смотрел телевизор в зале ожидания, наслаждаясь постной физиономией бабы Вали, которая “от всей души” деревянно улыбалась и фальшивила буквально во всех чувствах, которые тужилась изобразить. Но так как я подвыпил, всё казалось мне прекрасно, каждого хотелось любить, и может быть, даже душу отдать. Как говорится, рыба тухнет с головы. Вот и решили мы с товарищем, глядя на капитана Вознюка, пьющего безмерно и безрассудно, немного поддать. Достаточно сказать, что в Талды-Кургане, где мы пересаживались с одного автобуса на другой, капитана Вознюка пришлось, что называется “под белы рученьки”, вывести из автобуса и посадить его, ничего не соображающего, в кресло другого автобуса. А там он, лишь поведя осоловелыми, ничего не соображающими глазами вокруг, моментально уснул. А до этого я приметил садившуюся с нами в Уч Арале премилую особу, но, отчётливо осознавая, что в моём положении всякие мысли так и останутся мыслями, ограничился тем, что изредка посматривал в её сторону, ибо оставить совсем без внимания такое явление я, как вы понимаете, не мог. Совсем другого мнения на этот счёт придерживался капитан Вознюк.  Внешности он прекабановой, и каким образом сия девица вскоре позволила ему себя обнять, можно объяснить только её неприхотливостью. Затем Вознюк, верный себе, быстро нажрался. Во время пересадки в Талды-Кургане они разошлись и больше не сходились, видимо, как пишется в “Уставе гарнизонной и караульной службы”, правда, по другому поводу, из-за физической невозможности последнего исполнять свои обязанности. К Капчагаю он всё же протрезвился, проспав всю дорогу от Уч Арала беспробудно. Нет, впрочем, один раз он пробудился, но только лишь для того, чтобы засандалить бутылку пива и тут же вновь вырубиться. И что же вы думаете? Узнав, что автобуса придётся ждать всю ночь, он тут же скрылся из зала ожидания, даже не предупредив нас, когда его ждать снова. На этот случай у меня была уже припасена бутылка хорошей “Пшеничной” водки, и мы под радостные восклицания моих попутчиков, удивлённых моей предусмотрительностью, как и полагается, на-троих, её и выпили. Затем их потянуло в сон, и совсем уже неожиданно к ним присоединился вернувшийся, пошатываясь, капитан Вознюк. Только мне не спалось, и результатом этого явился телефонный звонок вам. Поутру мы продолжили свой путь до Николаевки, пункта назначения. В Николаевке руководитель делегации вновь со скоростью мысли привёл себя в надлежащий вид, и мы, чтобы избежать позора, полдня просидели в скверике, ожидая, когда он протрезвеет. Не успел он это сделать, как приехала с аэродрома дежурная машина, и пришлось с ним, неся за ним, его дипломат и фуражку, которые он забыл на лавочке, сесть в машину. Приехав в часть, мы решили, что являться с таким “подарком” в часть сейчас, это значит заранее обрекать себя на неприятности. Посадили его в курилке, и сами заодно уснули. Проснулись уже к вечеру, причём, разбудил меня сам капитан Вознюк, при внимательном  рассмотрении оказавшийся, как огурчик.

     И вот, мы в части. Что и говорить, отличается всё тут от нашего дурдома в лучшую сторону. Во-первых, тут же выдали свежие портянки, и у меня возникла, впервые за многие, многие дни, потребность вымыть ноги. Во-вторых, тут чисто, кругом асфальт, деревья большие, трава  густая, и среди всего этого великолепия стоит палатка, в которой нам предстоит прожить дней 10. В-третьих, здесь показывают фильмы три раза в неделю: в среду, субботу и в воскресенье. В столовой не давятся, а чинно рассаживаются за уже накрытые столы. Фильмы демонстрируют прямо на улице, хочешь, смотри, хочешь, нет, а не так, как у нас, загонят всех в клуб, и сиди, даже если тебе не нравится. На работы тут ночью не поднимают, а бельё меняют регулярно. Вот, какая хорошая часть! С завтрашнего дня начнём готовить машины к целине. Старший у нас один – светлой памяти капитан Вознюк, и больше мы никому не подчиняемся. Так что, как я и предполагал, наступила лафа. Можете за меня порадоваться.

17.05.85

     Это письмо, я думаю, будет на три листа, но хватит ли ума на такое количество чистой бумаги, не знаю. Итак, пробыл в этой части я уже неделю и теперь уже не знаю, как к ней относиться. Безусловно, это тоже дурдом, несоизмеримый по качеству и количеству идиотизма  с моей частью, но всё же дурдом, как и вся армия.

     Начну со следующего. Числа двенадцатого сидел в Ленкомнате и от скуки, так как писем писать не хотелось, решил составить по памяти список юбилейных рублей, которые у меня  есть. На беду мою существует и процветает закореневший в уставах и отрешившийся от всего человеческого, а, в сущности, ещё дитя, прапорщик Гулицкий. С ним я познакомился ещё в   своей части, когда команда из этой части под командованием старшего лейтенанта и этого самого Гулицкого приезжала для ремонта наших автомобилей. Они отремонтировали и мой АПА, теперь уже бывший, и помню, много ругался я тогда с этим Гулицким, но не помню,  по какой причине. Человек он оказался злопамятный, да к тому же недалёкий, как все злопамятные люди. Ещё по приезде в часть я был наслышан от местных солдат о его причудах. В их числе и причуда с отниманием писем у солдат и чтением их вслух, что называется, принародно. Переписывая рубли, и зная, что без внимания он это не оставит, тем не менее, не стал скрывать своё занятие, а полез на рожон, то есть, в наглую делал вид, что его не существует рядом, как не существует его подозрительного и пронырливого взгляда. Наконец, чуть ли не с облегчением услышал его самодовольный и уверенный голос.

     - А ну-ка, покажи мне, что ты там пишешь?

     В ответ я так же непринуждённо и спокойно обронил, не глядя на него.

     - А зачем это вам? – и, мельком глянув, увидел застывших в ожидании ребят находившихся   в это время в Ленкомнате. Видно, он тоже это заметил и, стараясь придать своёму голосу вальяжную повелительность, а на самом деле напряжённо и неуверенно, развинченной  походкой подошёл ко мне и, глупо ухмыляясь и протягивая руку, выдавил.

     - А ведь я же могу и приказать!

     Это меня развеселило и, улыбнувшись против воли, сложив во избежание неожиданностей бумагу и положив её в карман, так же, как и прежде, спокойно ответил.

     - А ведь я же могу и не отдать.

     Тут он сорвался на крик, требовал, угрожал гауптвахтой, но это ему мало помогло, так как ответ был неизменным: “Не отдам!” Совершенно раздавленный в глазах ребят, взбешенный, побежал он искать арестовательную записку, которой, по счастью, не нашёл. Вернувшись ни с чем, к ничему, пытаясь говорить внятно, он промямлил, чтобы я следовал за ним. Взамен гауптвахты он придумал мне туалет. Утоляя своё раздражение, и постепенно успокаиваясь  своей местью за оскорбление его мундира в глазах его же солдат, сообщил он мне, что к утру, он должен увидеть два унитаз и раковину белыми и блестящими, в противном случае он “в  лепешку расшибётся”, а отправит меня к десантникам на “губу”. Тут уж я в открытую расхохотался. Наивный человек. Есть хорошая пословица: “Восемь бед – один ответ”. Ну, к чему бы я стал убирать этот несчастный туалет, если утром мне всё равно светит тюрьма. Это его опять распалило, и он, уже не зная, что со мной делать, отправил меня спать, посулив, что утром будет что-то страшное. А теперь скажите мне, дорогие мои, чем можно испугать солдата, прослужившего год? Какими такими наказаниями? Если только муками ада. Но это не в компетенции армейского начальства. Солдат же, отслуживший год, привык при надобности прятать своё “хочу, не хочу” куда подальше и исполнять всё равнодушно. На сей же раз, такой необходимости не было, а тем более:

Я не люблю, когда мне лезут в душу,

Тем более, когда в неё плюют.

                                                    Вл. Высоцкий.

     Так что лишь чувство жалости сопровождало меня ко сну. Жалости к этому слепышу, не понимающему людей человечку. А какими словами он меня напутствовал.

     - Иди, но ты ещё не знаешь прапорщика Гулицкого, - и через секунду, - командира взвода!” Бедняга!

     На следующее утро он сдержал обещание и действительно “расшибался в лепёшку”. Командир здешней части, начинающий стареть, но ещё довольно моложавый майор Башаков, распекая меня за этот “проступок, увлёкся до того, что на меня пора открывать уголовное дело  и что лишних года три на свободе я уже проходил. “Мундир, один мундир”, - как писал Грибоедов. Потом приехал капитан Вознюк, которому я доложил о случившемся. Признавая меня правым, он всё равно кричал, что ему надоело постоянно разруливать мои дрязги с местным начальством. Вчера его мытарствам пришёл конец – он уехал в Уч Арал, оставив нас на произвол здешнего начальства, то есть меня один на один с ними. Гауптвахта так и осталась витать в воздухе, выплюнутая некогда чванливой пастью Гулицкого, изредка подновляемая им же ехидными вопросами, вроде: “Ну, что тебе сказали насчёт того дела?”, -  и очень удивляется, слыша, что никто и ничего по этому поводу мне не говорил. В общем, история эта постепенно вылилась ни во что, как из ничего и выросла.

     Тут вижу я призывающихся весенников. Бедняги, сколько же им служить! Год назад, наверно, кто-то так же думал и о нас.

25.05.85

     Ну что ж, отодвинули целину вновь. Теперь уже на 15 июня, и что-то перестало вериться в то, что она вообще будет. А уж о том, что я туда поеду, я даже не задумываюсь. Второе, по вполне понятной причине. А причина следующая: не везёт мне с начальством. По-моему, это для вас не новость, как и для меня. И мне кажется, что если бы начальники были такими, какими я их себе представляю, армия превратилась бы в благородную и гуманную организацию. Тем не менее, на деле это далеко не так, и все мои, вроде бы, обычные поступки приобретают в их глазах статус воинского преступления. Виной этому в значительной мере мой гонор, который, прослужив   уже достаточно, я так и не научился прятать, и презрение ко всем “славным” представителям офицерства и прапорства, которое буквально написано на моем подвижном лице, и которое не может быть не замечено. Безусловно, их это бесит. Я это понимаю, и вспышку гнева командира здешней роты по поводу пустякового опоздания нашего с Виталиком Арчиковым в строй могу объяснить полным равнодушием к его увещеваниям, а подчас и откровенным смехом в особенно забавных местах. Виталик – новый командировочный моего призыва, очень интеллигентный и общительный парень, и мы с ним тут же сошлись, вернее, спелись в своём мнении об армии и порядках в ней. Вспышка гнева увенчалась пробегом нашим длиной в километр, в шинелях, с противогазом, химзащитой  и вещмешками за спиной, а затем ползаньем по-пластунски на асфальте. Тут нам повезло немногим более чем ещё одному солдату. В то время как мы отмерили метров по пять, то есть пять я, а Виталик восемь, за что его похвалили, дурака, тот, видать поднаторевший в наказаниях такого рода, ползал по плацу безостановочно, и весь последующий день я его не видел. Поделившись этим с Виталиком, я высказал предположение, что несчастный всё же стёрся об асфальт под ноль, что показалось нам очень вероятным. Как же мы были удивлены, увидев его на следующий день на построении. Выглядел он, конечно, грязновато, но даже без потёртостей. Это было 23 мая.  

     После этого наказания нас, на сей раз, вместо обычной работы по подготовке целинных машин направили на один день в качестве назидания и поучения, и наказания усиления, копать яму, весьма “глыбокую”, в которую в былое время спускались всякие нечистоты из казармы. Ныне предполагается её использовать с той же целью, но, уже вкопав туда цистерну объёмистую, дабы в дальнейшем не раскапывать всё сызнова, а просто подгонять машину, обладающую способностью высасывать всё, что угодно прямо из цистерны, посредством широкого, длинного шланга. Весьма прозорливое решение, пришедшее к здешнему начальству аж после 12-ти лет существования части. Виталик долго мялся возле этой ямы, пока, наконец, полз- ком, поднимая зад выше головы, решился полезть туда. А ещё шахтёр, как он говорит. Когда же я подошёл к краю ямы, то отшатнулся. Яма уходила далеко вглубь, и там, внизу, уже ходила белая толстая точка с лопатой в руках, поминутно кашляя от вони, что шла мне прямо в раскрытые глаза. Затем оттуда долетело ехидное эхо Виталькиного голоса, который посмеивался над моей робостью, гордый своим бесстрашием в этом вонючем котле. Движимый скорее нуждою работать, нежели этим подстрекательским голосом, глубоко вздохнув напоследок, полез туда, предварительно кинув вниз лопату и получив поток отборной матерщины в ответ. Что мы там накопали, описывать нет смысла, только после этого безумного дня я решил уже твёрдо избегать встреч с начальством изо всех сил.

     Но судьбинушка-горбатушка рассудила иначе и столкнула меня на следующий же день со знакомым вам прапорщиком-идиотом, Гулицким, который был дежурным по части. Будь я солдатом его части, и не с такой историей наших взаимоотношений, возможно, он и  пропустил бы меня без звука. Да и если бы на его месте был другой, я бы по-другому отвечал, но всё сложилось так, как было предначертано судьбой. Прицепился он к тому, что мы с Виталиком   не на зарядке и поинтересовался, весьма ядовито, где же рота. На это я развёл руками и заявил, что роты мы в глаза не видели и решили сами бегать.  От такой моей наглости лицо его стало сначала цвета повязки, затем приняло оттенок кителя и, внезапно рассвирепев и указывая на меня дрожащим пальцем, Гулицкий прохрипел, что он будет не он, если сегодня же, то есть 24 мая, не закатает меня на гауптвахту. На сей раз, я вовсе разозлился, до такой степени, что высказал ему прямо в сморщенное детское личико всё, что в его адрес накипело у меня на душе. Спустя часа три, отдал ремень, значки и документы Виталику и в сопровождении торжествующего Гулицкого отправился на “губу”. Расставаясь со мной, он не удержался и, удовлетворённо улыбнувшись, промолвил: “ Будешь теперь уважать прапорщика Гулицкого!”   В ответ я посмотрел сквозь него и прошёл в дверь “губы”.