19.07.84

     Привет обоим, так как, я уверен, Анька уже дома. Сегодня, к моему великому огорчению, меня выписали из госпиталя. Как и выяснилось, переживал я напрасно за своё вынужденное отсутствие на посту ротного почтальона. Никого больше не нашлось, видимо, и место пробыло вакантным до сего дня. Поскольку выписали меня утром, то, само собой разумеется,  что на учёбу я не пошёл, и свой взвод и “родного” Джабраилова повидать не торопился. Увижу их через 1 ч. 15 мин., то есть, на ужине. Спросите, что делал, чем занимался? Привыкал! К жаре 45 градусов в тени и к сапогам, которым после тех неприятностей питаю удивительное отвращение. Не пью жидкости совершено, так как это бессмысленно. Просто споласкиваю рот. Чтобы не маячить в этой части, пошёл к себе в городок, где меня ждали 4 письма и куча не подшитых газет. Спасибо за фотографию дяди. Очень интересно было его видеть в форме сержанта возле Мавзолея. Правда, сердце кровушкой так и заливалось. Эх, не видеть мне ни того, ни другого. Ну, надо сказать, блестящие сержантские погоны мне и не нужны, а вот от Мавзолея я бы не отказался. Имеется в виду, посмотреть на него хоть глазком. Но в отпуск можно не ранее года службы или за какое-нибудь “еройство”. Но если в нашей серой, будничной жизни и отведено место подвигу, то мне его пока увидеть не довелось. Плакат с этой дурацкой подписью давно уже злит меня, так же как и молодцевато-придурковатый солдат, изображённый на нём. Полное ощущение, что если он и совершит подвиг, ему надо будет потом долго объяснять название его поступка. Одно утешение. 6 августа, то есть, через две недели, взвод наш снова отправляется в командировку, и я очень надеюсь, что они в суматохе сборов не позабудут захватить и Джабраилова. А заодно надеюсь, что меня опять не возьмут, ведь я такой нужный здесь. И снова две недели я отдохну, если не телом, то хоть душой. Токарные дела аховые, так как наведываюсь я туда от случая к случаю. Но ничего, если оставят, я там и ремонт сделаю, да вообще, сделаю так, что ни один сволочь-дилетант не проникнет ко мне. Потом, я обнаружил, что из моей токарни можно запросто уйти в город в самоволку. Через окошко. Но, покамест я это практиковать не стану – зелёный ёще. Вот, полгода отслужу, тогда…

20.07.84

     Вчера только писал, а сегодня опять получаю от мамашки письмо. Чувствую, что дописывать ответ придётся в карауле, куда меня внезапно направили. Вчера только из госпиталя! Но мне даже нравится такая жизнь. Не сидеть в душном классе над тетрадкой, где так и тянет заснуть, а бродить по вышке и наслаждаться природой под  непрерывно палящим солнцем. Всю ночь мне не спалось из-за того, что в госпитале выспался и из-за невыносимо тошнотворного запаха кониной от моей наволочки. Где уж она могла набраться такого “амбра”, только уж очень оно напоминает джабраиловский, мешаный пота и одеколона, которым он, по-чеченски щедро, заливает свою голову каждое утро. Я подозреваю, что и он, не в силах, в итоге, вынести собственной одуряющей вони и, пользуясь моим отсутствием, заменил свою наволочку на мою, чистую и белую. Конечно, я же не такая свинья, чтобы заменять ежедневное мытье головы одеколоном. Хотя, впоследствии оказалось, что такая. Но, об этом позже. А пока, промучившись, таким образом, до 11 часов ночи, решил не менее подлым способом избавиться от наволочки, а вместе с нею и от подушки. Первый взвод уехал в командировку и, видно, надолго, а постели их остались заправленными по всей форме. С подушками, естественно. Я, сначала, крадучись, а затем, обнаглев совершенно, от того, что приходится, таясь, добывать себе человеческие условия для сна, свистнул-подменил лошадиную на человеческую подушку. Им же по приезде всё равно менять бельё будут. Но, вот зараза! Голова моя уже успела пропитаться этим запахом, и, кляня в душе Джабраилова и прочих лошадей, я с тоски в 12 часов побежал стираться и мыться, а, заодно, бриться. В госпитале-то я  “обыдлел” настолько, что покрылся такою же редкою, как у меня зубы, щетинкой. Постирался, повесил своё “ХБ” на турник вместе с прочими, которые сторожил сонный брат-рядовой, пожелал ему приятных сновидений и вернулся в казарму досыпать. Поутру, бегая на зарядке по лужам, сначала равнодушно отметил про себя, что ночью был ливень. Но когда я увидел одно-единственное, насквозь промокшее “платье”, в котором без труда узнал свою одежду, моё равнодушие сменилось сознанием, что хочу я этого или нет, я вынужден буду некоторое время чувствовать себя утопленником. Слава богу, день начался более чем тёплый, всё мгновенно высохло. Венцом моих ночных бдений явилось обнаружение такого же запаха от майки дружка моего, Карандашова, который попросил меня принюхаться, чтобы убедить его в отсутствии обонятельных галлюцинаций. После этого, на моём лице, наверно, появилось озабоченное выражение. Я с опаской понюхал свою майку и, вконец озверевший, понёсся стирать и её. Вот сейчас сижу совершенно сухой в карауле и пишу письмо. Не пахнет! Это радует.

     Кстати, о Карандашове. Он не умеет, оказывается, мыть ноги, а для дезинфекции мажет их “Детским кремом”, полагая его неким живительным бальзамом, способным очистить тело от любой скверны. И, по-моему, в этом же твёрдом убеждении, а может, не желая в одиночку страдать, стал предлагать всем подряд помазать ноги, как плохой фармацевт, изобретший очередное сомнительное снадобье, тем не менее, мучительно желает проверить его действие на других. Но наткнулся он со своей навязчивой идеей на потомственного лекаря всех времён и народов Вадика Фактуровича. И вот, стоят два дяди, один из которых убеждает другого помазаться “Детским”, на что второй отвечает отказом, потому, что у него есть крем “Чебурашка”.

27.07.84

     Ну, что вам сказать по поводу вашего письма? Очень много несправедливостей, хотя, не привыкать, если они исходят от вас. Это я насчёт моего лучшего друга, Димы. Сколько бы вы, сударыни, не старались очернить его, я всегда буду смотреть своими глазами, и никогда не поверю в то, что на него не похоже. Просто, он не такой, как другие, со своими странностями, которые, впрочем, не мешают никому жить. Но…хватит!

     Теперь о своей жизни. Больше всего, пока, во всяком случае, я не люблю, когда меня не слушают или, того хуже, выслушают и отходят, будто глухие. Ни ответа, ни привета. Но, зато, когда я нахожу в человеке заинтересованность и вижу, что ему тоже небезразличны какие-то вопросы и проблемы, мучающие меня, радуюсь всесветно. Поясню. После госпиталя, совсем забросив (какое неудачное слово) Александра Сергеевича, принялся за Льва Николаевича. Взял в библиотеке его “Повести и рассказы”, и сегодня на практическом выходе на АПА, который заключался в том, что мы в течение трёх часов лазили по машине и изучали то, что можно без труда усвоить за полчаса, - что я и сделал, - пользуясь бесконтрольностью, принялся читать книгу в оставшееся время. Читал “Хаджи-Мурата”. Как-то само собой вышло, что читать я начал вслух своему дружку (тут все “дружки”) толстяку Молчанову. Он, паразит, слушал, слушал, и в итоге Морфей слетел на него вероломно и стукнул башкой об агрегат. Раздался гул, и с обратной стороны машины пришли ребята, заинтересованные источником такого необычного звука. Увидев и услышав, как я, не обращая внимания на мерно ударяющего во сне головой по агрегату Молчанова, продолжаю читать вслух на живом и мощном языке Толстого, прислушались и до того заинтересовались, что стоило мне остановиться, тут же требовали читать дальше. Это неожиданное внимание меня настолько ободрило и завело, что остановился я, только дочитав им повесть до конца. Но ребята принялись листать дальше, попросив книгу, и ожидающе смотреть на меня. Но мне уже не хотелось: нужно было время, чтобы “переварить” “Хаджи…”. А толстяка Молчанова я нашёл, свёрнутого пополам, дрыхнущего на песочке без задних ног возле заднего колеса. Вот и читай после этого Толстого “толстому”.

     У меня появился матёрый голос солдатского запевалы, пусть, как и всё в армии, не очень красивый, зато надёжный. Иногда я, в приступе безудержной весёлости, начинаю так орать, что ловлю на себе восхищённо-опасливые взгляды прохожих и, подмигивая им, заставляя улыбнуться в ответ, умудряюсь ещё и присвистнуть. Вся рота поддаётся моему бурному темпераменту, и все орут и топают изо всех сил. Как сегодня, например. Но, плохо дело, когда у меня испорченное настроение. Рота идёт вяло, поёт плохо. Наверно, не преувеличу, если скажу, что людьми задор и азарт владеет до такой степени, что они начинают творить вещи, о которых минут пять назад и не помышляли, да и не представляли, что способны на этакое. Я это заметил ещё в театральной студии. Если предлагаешь погулять после репетиций по Москве неуверенным и вялым тоном, мало, кто согласится. А если непонятно, кто громче орёт – ты или твой магнитофон, народ идёт, как на субботник, махнув на всё рукой и послав, куда подальше сон и прочие предрассудки. И хоть потом весь день они на работе клюют носом, на следующий вечер, снова все готовы. Только я уже вял, как наевшаяся анаконда, и даже трудно взять в толк, чего от меня опять требуют.

     То, что меня не возьмут в командировку, известно уже абсолютно точно, так как приходил автопарковский прапорщик и ругался матерно с нашим капитаном и обижался на него, что дней в неделе много, а капитан не может меня ему дать хоть на один. Капитан говорит, что мы сейчас нагоняем темы, а пока взвод будет в командировке, тут пусть прапорщик и эксплуатирует меня в хвост и в гриву. После таких заявлений я и сам призадумался, что лучше: разбитая токарня или командировка.

31.07.84

     Заканчивается ещё один месяц лета, и подходит к концу 3 месяц моей службы. Ну, что же можно сказать по результатам? Во-первых, не отупел. Было такое опасение до армии и в начале службы. Но, послужив, я понял, что не так страшен чёрт, как его малюют. Наоборот, даже стал больше задумываться, людей начал понимать по-другому. Очень разные вещи, когда дружишь просто так или когда поневоле всё общее, даже работа. Вот, Мишка, например. Если бы я с ним  встретился на гражданке, парень хороший – душа-человек. С ним и поговорить и посмеяться можно. Один парень нашей роты, Андрюша Белов, как-то не смог даже скрыть своего удивления: “ И как можно постоянно о чём-то разговаривать? Ведь вы, даже, когда спать ложитесь, еще с полчаса лежите и треплетесь!” На это я, помнится, ему ответил: “ А, разве, это плохо, когда людям есть, о чём поговорить?” И Андрюше, который со своим земляком, Шиковым, вынужден по-землячески “дружить”, но не знает, о чём слово молвить, и страдает от этого, пришлось со мной согласиться. Так что, насчёт потрепаться Мишка молодец, и на гражданке это было бы ужасно здорово и большего мне было бы и не нужно. Но здесь несколько другие мерки, и вместе приходится не только сидеть в курилке и точить лясы, но работать, есть, даже, пардон, в туалет вместе ходить. И в этих-то новых отношениях радует меня Миша не особо. Вот вчера, второй, и явно не последний, раз я был дневальным. Вообще-то, я мало дневалю, хожу в наряды, караулы. Просто, на будущее, если я пишу, что где-то работал в наряде, то почти открытым текстом говорю о проделках друга моего наисладчайшего, благодетеля вековечного – Джабраилова. Это он благосклонно не обходит меня своим вниманием, и, постоянно чувствуя его заботливую, направляющую руку, я не могу не исполниться величайшего, к его талантам и доброму сердцу, уважения и почтения. Готовил к наряду нас уже известный вам ротный старшина, прапорщик Ступников. Во всей роте он заслуженно пользуется авторитетом полного дурака и непроходимого тупицы, что, впрочем, нисколько не мешает ему чувствовать себя умным и предусмотрительным человеком. Заключалась подготовка в том, что мы, стоя посреди казармы строем, величиной в четыре человека, и дрожа за поверхностные знания своих обязанностей, кои кроваво-золотыми буквами внесены в “Устав Вооружённых Сил СССР”, водили глазами вправо и влево, провожая уверенно расхаживающего перед нами прапорщика. Что ему?! Он наши обязанности знает лучше нас, и показать нам это он считает своим наипервейшим долгом, а также и поглумиться слегка с высоты своей низости. Спрашивая нас, и не дожидаясь ответа, он переходил от одного к другому, и каждый, я уверен, чувствовал то же самое, что и я. Кстати, потом это подтвердилось по отдельным репликам ребят. Мы изнывали от осознания собственного бессилия перед этим идиотом, которому в нашей прежней жизни и места бы не нашлось. Таким вот образом, удовлетворив своё беспокойство, (а ведь каждый дурак очень чувствителен, и если не разумом, то звериным чутьём осознаёт своё убожество, тем не менее, желая и себе и другим доказать обратное), он стал давать инструкции дежурному по роте, как принимать наряд. Вот он дошёл до инвентаря, а инвентарь у него известно какой: тряпки, веники, швабры и т.д. Но, как у прапорщика-завхоза, к этому предмету у него особенная любовь. С любовью достаёт веники, с любовью их считает, и полагает немыслимой душевной грубостью и кощунством, если кто-то не может всецело разделить с ним эту страсть. Недавно, правда, его положили в больницу, и, вернувшись, он застал свой любезный инвентарь в таком плачевном состоянии, что озлобился душевно и загрустил. Это его и заставило особое внимание дежурного обратить на любовь свою.

     - Особенно проверяй наличие веников и швабр. А то я лежал, вот, в больнице…- и вдруг, тоскливо-отрешённо добавил, - три тазика пропало!

     С такими-то инструкциями и заступили мы дневалить по роте и так это плохо сделали, что озлобленный сержант Катышев предоставил нам возможность снова проявить своё усердие на этом поприще, то есть, заступать нам в наряд ещё и завтра. Честно говоря, себя виноватым в этом я не сильно считаю. И вот теперь о том, с чего начиналось письмо. Заело меня вконец, что Миша, такой приятный собеседник, показывает себя совершенно невыносимым соработником. Этот молодец проходил всё дневальство, как валенок, не притрагиваясь ни к чему, а если я его заставлял с дикой руганью, поработав чуток для виду, самопроизвольно заканчивал и незаметно для себя переходил к другой работе, если её можно так назвать. Точнее, к полнейшему бездействию. Послал я его, например, подметать бытовку, и, проходя мимо, случайно кинул туда взгляд и бессильно рассвирепел. Мишка стоял перед зеркалом и внимательно рассматривал у себя на лбу какой-то прыщик. Увидев в зеркале не только своё отражение, он изменился в лице, затравленно оглянулся, на ощупь поднял отброшенный веник, и стал демонстрировать косметическую уборку. У меня к концу наряда уже не было ни сил, ни слов, чтобы бороться с этой работящей ленью.

     Какая радость. Нашел ещё листочек, и теперь могу сделать в письме столь любимую вами концовку. Кстати, Сашка Борода тоже жалуется на незаконченность моих писем. Он их называет “ скачки с препятствиями, заканчивающиеся обрывом”. Тем более что написать есть ещё о чём. Да, и всегда будет о чём, ведь столько передумано, столько понято и столько ещё не понято. Кроме того, неужели человеку нечем больше поделиться, кроме последних известий?

     Так вот, продолжаю про моё дневальство. Как было замечено начальством, что я работал, так же и Миша и его сачкование не прошли незамеченными. Объявили-таки ему четыре наряда вне очереди. Почему? Такой вопрос он задал после объявления ему трёх нарядов. Как сами понимаете, ответ был моментальный и исчерпывающий.

     Хотел, было взять эпиграфом к письму грибоедовское: “ Гоненье на Москву!  Что значит, видеть свет…” Москвичей не любят. Не любят, в основном, потому, что они выше по развитию, шустрее, что ли, соображают. Ненавидят за то, что на любой вопрос находят москвичи пусть глупый, зато быстрый ответ, зачастую не задумываясь ни о смысле ответа, ни о его последствиях. И сознавая это, как это свойственно большинству ограниченных людей, москвичей стараются унизить всячески различными несправедливостями и утеснениями в ответ на их добродушно-бесшабашное спокойствие, унижающее своим превосходством. Все эти утеснения имеют одну цель: не самим дотянуться, так хотя бы опустить до своего примитивного, понятного уровня неведомое. Это, конечно, не может получиться ни в коем разе, так как производится столь грубыми методами, что сама цель гибнет на корню, изуродованная средствами. Для того чтобы если не сравняться, а, хотя бы, приблизиться к человеку, который выше тебя, надо себя истязать, а не его унижать. В противном случае он будет в твоем подчинении лишь телесно, а духовно свободен или подчинен кому-то или чему-то другому.

06.08.84

     Ели вы когда-нибудь манную кашу? Я знаю, этот вопрос может вызвать у вас удивление, недоумение и даже некоторое беспокойство о состоянии ума вопрошающего. Кто же в детстве, да и в зрелом возрасте, не ел этой вкусной и невкусной каши? Безразличных нет! Либо её очень любят, либо в такой же степени ненавидят, в зависимости от того, как и какая мама её готовила. Я манную кашу люблю, что, благодаря стараниям моей мамы, позволяет мне теперь есть её в любом исполнении. Вы, наверно, догадались, о какой каше речь пойдёт сейчас? Конечно, не о домашней, пальцеоблизывательной, а о нашей солдатской сдушиворотной, так матёро приготовленной, что некоторое время после еды одолевают сомнения тягостные: “ То ли я съел, что думал? “   Вообще, что касается питательности, то тут всё в порядке. Масла растительного больше, чем нужно, да ещё мясо помогает: придаёт слабый аромат коровьих мозгов. Ну, полное сходство! И если вы схочете енту кашку-малашку запробовать, вам нужно всего лишь всыпать в тёплую воду манную крупу и, равномерно помешивая, лить, лить и лить туда тонкой струйкой растительное масло, покамест с души не попрёт. Ни в коем разе не добавляйте туда ни соли, ни сахара. Если вы в точности будете следовать этому незамысловатому рецепту, у вас получится великолепная солдатская “ малашка”. Употреблять её в пищу рекомендую из плохо мытой посуды (лучше, чтобы тарелка была алюминиевая и выскальзывала у вас из рук при любой попытке взять её. Так называемая, “тарелка-недотрога”), и совсем немытой ложкой. Ошмётки мяса,  (опять-таки, желательно с жилами и с жиром) добавляются по вкусу. Кушать это варево лучше быстро, словно прыгаешь с трамплина. Сходство с трамплином у “малашки“ ещё и в том, что чем более нерешительности проявите, чем дольше будете тянуть, тем менее шансов у вас “прыгнуть”, то есть проглотить это кушанье. Так что, если у вас уже потекли слюнки, не задумываясь включайте “малашку-трамплин” в свой рацион. Когда вы не будете знать, куда деваться от счастья, приготовьте (благо, это недолго) эту кашу, чтобы жизнь мёдом не казалась.

     Поздороваться-то я и забыл. Ну, это я, наверно, с расстройства, что уехал мой замечательный взвод и увёз не только чеченца, но и 15 только что купленных конвертов. Плюс к этому посыпалось то, о чём в народе принято говорить “открывай ворота”. По 4

правде сказать, открывать-то мне нечего, так как всё, что и было, давно уж нараспашку. -/Капитан наш Акимов накануне отъезда был мною атакован насчёт увольнения в это воскресенье. Выстоять он не смог, и потому всё дело было передано в ведение командира роты, чтобы де он сказал дежурному офицеру, замполиту роты и коммунисту (он очень любит, чтобы так про него говорили) капитану Вердеревскому (в просторечии именуемому “вердерево”). А тот, прости Господи, выродок, мало того, что наобещал с три короба, что де вечером он меня отпустит, да ещё с утра нас повели (остатки 2-го взвода) на посудомойку, где пришлось отмывать плитку, и где я, окрыленный грядущим увольнением, отдраил всё так, что блестело. Но подвиг комсомольца был подвергнут немедленному забвению, и напрасно он, болезный, сидел и смотрел на двери КПП, не появится ли коммунист Вердеревский, который что-то обещал. Коммунист мужественно продержался до половины пятого, а поскольку увольнения оформляют до 4-х часов, то, плюнув на всё, и почему-то не очень отчаиваясь, комсомолец угрюмо пошёл за почтой. Так накрылось моё увольнение.

     Сегодня капитан Демьянов, он замещает безвременно ушедшего в отпуск майора Кривоногова на посту командира роты, которому я поведал свою вчерашнюю историю, матерно ругался и в конце-концов пообещал, что в следующее воскресенье, когда он будет ответственным по роте, он самолично отпустит меня в увольнение. Дай-то Бог. Кривоногов шиш бы меня отпустил. Я уж теперь не знаю, радоваться мне или насторожиться. С прошлого моего увольнения завтра минет ровно месяц, если не считать самоходов по Анькиному приезду.

1/ 2/ 3/ 4/ 5/ 6/ 7/ 8/ 9/ 10/ 11/ 12/ 13/ 14/ 15/ 16/ 17/ 18/ 19/ 20/ 21/ 22/ 23/ 24/ 25/ 26/ 27/ 28/ 29/ 30/ 31/ 32/ 33/ 34/ 35/ 36/37/ 38/